Жили-были старик со старухой; у старика была дочка, и у старухи тоже дочка. Старухина дочь была некрасива, ленива, заносчива и зла, но, будучи «маминой дочкой», пыжилась и кривлялась, как ворона в клетке, предоставив всю работу ста­риковой дочке. А старикова дочь была красива, прилежна, послушна и сердцем добра. Господь наделил ее всеми дарами. Но добрая девушка должна была сносить обиды и от сводной сестры, и от мачехи. Счастье еще, что была она работящей и терпеливой, а иначе вовсе б ей несдобровать.

Старикова дочь туда, старикова дочь сюда, и в лес ее по хворост, и на мельницу с мешком на спине, словом, — во все стороны, хоть разорвись. День-деньской не присядет, не успе­ет с одной стороны прийти, как уже в другую гонят. Да еще баба с дочкой своей ненаглядной все ворчат да брюзжат, не угодишь на них. Для бабы была старикова дочка бельмом в глазу, а своя душистым базиликом — на икону вешать

По вечерам, когда отправлялись девушки вдвоем на поси­делки в деревню, старикова дочь не терялась, полное решето веретен напрядала, а старухина дочка с превеликим трудом — веретено-другое. Когда же возвращались они поздно ночью до­мой, то старухина дочка — шмыг через перелаз и берет у ста­риковой дочки решето с веретенами, — подержать, пока и та не перелезет. Возьмет, хитрюга, — и во всю прыть домой к старику и старухе — рассказать, что это она веретена напря­ла. Напрасно уверяла старикова дочь, что все веретена ее ру­ками напрядены: баба со своей дочкой тотчас же на нее на­брасывались и хоть убей — на своем поставят. По воскресень­ям, по праздникам старухина дочка ходила расфуфыренная да приглаженная, словно ей голову телята облизали. Ни од­ного жука, ни одной клаки не пропускала старухина дочка, а стариковой — строго-настрого запрещалось все это. А когда домой приходил старик, то язык у старухи молол пуще мель­ницы: что, дескать, дочь его непослушна, и распущена, и ле­нива, и дурная трава она... и одно, и другое, и пусть он ее из дому прогонит, служить отправит, куда хочет, но только в до­ме ее больше держать нельзя, ибо может она и ее дочку испор­тить.

Старик, будучи раззявой или как уж его назвать, смотрел ей в рот, и что она говорила, то и было свято. Может, и хо­телось ему поспорить, но уже запела курица у него в доме, и не было больше у петуха никакой власти; попробовал бы он полезть на рожон, крепко благословили бы его баба с дочкой. Однажды, когда уж вовсе невтерпеж стало от старухиных ре­чей, подозвал он дочку свою и сказал:

— Доченька милая, все мне говорит твоя мать, что не слу­шаешься ты ее, что дерзкая ты и норовистая и что оставаться тебе больше в моем доме невозможно; вот я и думаю — сту­пай-ка ты, куда бог надоумит, чтобы не было больше раздора в семье из-за тебя. Но вот тебе мой наказ отцовский: куда ни пойдешь, будь послушна, кротка и прилежна; потому у меня в доме еще жилось тебе, как жилось: что ни говори — под ро­дительским крылышком! А ведь на чужбине господь его зна­ет, с какими людьми повстречаешься. Не станут они от тебя терпеть, сколько мы терпели.

Бедная девушка, видя, что баба со своей дочкой во что бы то ни стало хотят прогнать ее, поцеловала руку у отца и со слезами на глазах пошла куда глаза глядят, покинув роди­тельский дом без всякой надежды вернуться. Шла она, шла по дороге, пока не встретилась ей собачонка, больная, несчаст­ная и такая худая, что хоть ребра у нее считай. Как увидела она девушку, говорит ей:

— Девушка пригожая, добрая, пожалей ты меня и выхо­ди, а я тебе тоже когда-нибудь пригожусь.

Пожалела ее девушка, взяла на руки, вымыла и выходила. А потом продолжала свой путь, радуясь от души, что могла доброе дело сделать. Много не прошла, видит — развесистая груша, вся в цвету, а гусениц на ней видимо-невидимо. И го­ворит та груша девушке:

— Девушка пригожая, добрая, выходи ты меня и от гу­сениц избавь, а уж я тебе тогда когда-нибудь пригожусь.

Девушка, будучи работящей, старательно очистила грушу от сухих веток и гусениц и дальше пошла хозяина себе ис­кать. Идет она по дороге, идет, видит — колодец заброшен­ный, весь в иле. Говорит, ей колодец:

— Девушка пригожая, добрая, очисть меня, а уж я тебе когда-нибудь пригожусь.

Очистила девушка колодец и пошла дальше. Идет она, идет, видит — печь перед ней намазанная, вот-вот развалится. И говорит ей та печь:

— Девушка пригожая, добрая, обмажь ты меня, сделай милость, а уж я тебе тоже когда-нибудь пригожусь.

Девушка, которая знала, что от работы руки не валятся, засучила рукава, замесила глину и так обмазала печь, что любо-дорого посмотреть. Потом руки от глины чисто вымыла и снова пустилась в путь.

Шла она дни и ночи напролет и, неведомо как заблудилась. Однако, не теряя надежды на бога, продолжала путь, пока в одно утро, блуждая по темному лесу, не вышла на чудесную поляну. И видит она на той поляне избушку под тенью рас­кидистых ив. Подошла к избушке, а навстречу ей старуха выходит и говорит ласково так:           

— Чего тебе надобно в этих местах, дитя мое, и кто ты такая?

— Кто я, бабушка? Я бедная девушка, без отца, без ма­тери, можно сказать. Господь бог знает, сколько натерпелась я с той поры, как матушка моя родимая глаза навеки закрыла! Ищу я хозяина; никого тут не зная, с места, на место, идучи, заблудилась я. Но, видно, сам бог направил меня к твоему дому. Прошу, приюти меня!

— Бедная девушка! — сказала старуха. — Поистине, сам господь направил тебя ко мне, избавив от опасностей. Я свя­тая Пятница. Послужи мне сегодня и, поверь, — завтра не уйдешь от меня е пустыми руками.

— Хорошо, матушка, но скажи, что мне делать.

— Ребятишек моих умывать, которые спят теперь, и кор­мить их; еду мне готовить, чтобы она, когда из церкви приду, была не холодна, ни горяча, как раз впору.

Сказала и отправилась в церковь, а девушка рукава засу­чила и — за работу. Перво-наперво воду для мытья готовит; потом во двор выходит, и давай ребят скликать:

— Ребятки, ребятки, ребятки! Бегите к маме, она вас умоет!

А когда посмотрела, что видит? Наполнился двор, и лес за­гудел от множества змей и всяческих тварей больших и малых; ко девушка, твердо веруя и надеясь на бога, не оробела: взя­ла их одного за другим, умыла и привела в порядок как нельзя лучше. Потом принялась стряпать, а когда вернулась святая Пятница из церкви и увидела, что ребятишки чисто вымыты и вся работа сделана на славу, сердце ее исполнилось радости; отобедав, велела она девушке взобраться на чердак и выбрать себе там любой сундук в награду; но не открывать его, пока не вернется к отцу. Поднялась девушка на чердак, видит мно­жество сундуков — одни постарей да поплоше, другие поно­вей да покрасивей. Не будучи жадной, выбрала она себе са­мый старый и самый некрасивый. Когда сошла она с черда­ка, маленько нахмурилась святая Пятница, но, нечего делать, дает ей свое благословенье. А та взвалила себе сундук на спи­ну и с радостью пустилась в обратный путь к отцовскому до­му той же дорогой, которой пришла. И видит она по дороге ту самую печь, ею обмазанную, — полным-полно та печь пышных, румяных пирогов. Поела девушка пирогов досы­та, еще и в дорогу прихватила несколько и опять идет. Не­много подальше — колодец, ею чищенный, а теперь до са­мых краев полный воды, чистой и прозрачной, как слеза, сту­деной, как лед. А на срубе — два серебряных кубка, из ко­торых напилась она и жажду утолила. Прихватила кубки с собой и дальше пошла. Идет она, идет и видит то дерево, ею выхоженное, а теперь грушами усыпанное, желтыми, как воск, и сладкими, как мед. Как завидела груша девушку, склони­ла ветви свои, и наелась она груш, да еще и в дорогу с собой прихватила, сколько понадобилось. Отправилась она дальше, и встречается ей в пути знакомая собачонка, но уже теперь здоровая и красивая, а на шее у нее ожерелье из золотых мо­нет, которое и отдает она девушке в благодарность за то, что исцелила ее от болезни. Дальше идет девушка и приходит, на­конец, в родительский дом. Как завидел ее старик, слезами наполнились глаза его и радостью — сердце. А дочь достает ожерелье и серебряные кубки и отдает отцу, а когда открыли они вдвоем сундук, то вышли из него бесчисленные табуны ло­шадей, стада коров и отары овец, так что на месте помолодел старик при виде такого богатства! А баба сидела как ошпа­ренная и с досады не знала, что ей делать. Собралась тогда с духом старухина дочка и говорит:

— Ничего, матушка, не всех еще богатств лишилась зем­ля. Пойду и еще больше тебе принесу.

Отправилась она в путь, со злости рвет и мечет. Идет она, идет той же дорогой, которой и старикова дочка шла, и тоже встречается с больной собачонкой; попадается ей и груша, покрытая гусеницами, и колодец, заиленный, высохший и бро­шенный, и печь немазаная, готовая развалиться; когда же просили ее — и собачка, и груша, и колодец, и печь — по­мочь им, то отвечала она всем с насмешкой и злобой:

— Как бы не так! Стану я ручки свои холеные, мамень­кины и папенькины, ради вас пачкать! Много ли было у вас таких слуг, как я?

И все они, зная, что скорее от бесплодной коровы молоко получишь, чем добьешься услуги от ленивой и балованной дочки, оставляли ее идти своим путем и не просили больше по­мощи. И все шла она дальше, пока тоже не добралась до свя­той Пятницы. Но и здесь повела себя неприветливо, грубо и неумно. Вместо того, чтобы, по примеру стариковой дочки, на­готовить вкусных блюд и вымыть детишек святой Пятницы, она всех их так ошпарила, что стали они кричать и метаться вне себя от зуда и боли. А еду задымила, высушила, сожгла — хоть в рот не бери... Когда вернулась святая Пятница из цер­кви, за голову схватилась, увидя, что делается дома. Но, бу­дучи кроткой и терпеливой, не стала святая Пятница прере­каться с неразумной и ленивой девчонкой, а послала ее на чердак выбрать себе сундук, который ей по вкусу придется, а после идти на все четыре стороны. Забралась девушка на чердак и выбрала самый новый, самый красивый сундук, ибо любила она брать побольше получше да покрасивее, а добрую службу служить не любила. Сошла она с чердака со своим сундуком и уже не идет к святой Пятнице прощаться и бла­гословения просить, а уходит восвояси, как из пустого дома, и идет себе все вперед да вперед: так спешит, что пятки свер­кают, боится, как бы не раздумала святая Пятница, не пусти­лась за ней в погоню, чтобы настигнуть и сундук отобрать. Когда же добралась она до той печи, то увидела чудесные пи­роги в ней! Протянула за ними руку, чтобы голод утолить, а огонь ее жжет, не пускает. То же и у колодца. Серебряные-то кубки, правда, стояли на своем месте, и сам колодец был по­лон воды до краев; но, когда захотела она схватить кубок, чтобы воды набрать, тут же пошли они оба ко дну, вода в колодце тотчас же иссякла, и нечем было ей жажду утолить! А что до груши, то, слов нет, плодов на ней было полным-пол­но, словно лопатой набросано, но не подумайте, что хоть одну грушу она отведала. Потому что стало то дерево вдруг в ты­сячу раз выше, чем было до того, ветками в облака уперлось. Так что... ковыряй у себя в зубах, старухина дочка! Снова она пустилась в дорогу, и опять повстречалась ей та собачонка; на шее у нее было ожерелье из золотых монет; но, когда потяну­лась девушка за ним, укусила ее собачонка так, что чуть палец не оторвала, а к ожерелью не подпустила. Кусала теперь девушка свои пальцы холеные, маменькины и папенькины, со стыда и досады, но нечего было делать. Наконец-то, с большим трудом добралась она домой к своей матери, но и тут не по­шло им богатство впрок: когда открыли они сундук, выползло из него множество змей и на месте пожрали они и старуху, и дочку с потрохами, словно никогда их и не было, а после бес­следно исчезли вместе с сундуком.